Тени реального Чернобыля

26 апреля 1986 года на Чернобыльской АЭС произошел мощный взрыв, переросший в масштабную экологическую катастрофу. Лучшие специалисты страны были посланы туда, чтобы принять участие в ликвидации аварии. Атомная промышленность находилась в ведении Министерства среднего машиностроения, подразделением которого был «Сибакадемстрой». И важная роль в ликвидации последствий аварии на ЧАЭС выпала именно им.

Рядом с ЧАЭС было организовано Управление Строительством № 605 (УС-605), которому было поручено заняться работами на зараженной территории. В их задачу входила подготовка возведения, а затем и возведение самого саркофага на месте аварийного энергоблока. Для освещения всего процесса работ можно написать не одну книгу. Эта же статья Виталия Соловова посвящена воспоминаниям ликвидаторов чернобыльской катастрофы, непосредственно связанных с белокурихинским СМУ-4 «Сибакадемстроя».

Михаил Симахин:

В 1986 году первыми в Чернобыль от СМУ-4 поехал Михаил Фефелов, водитель, он работал и там водителем, возил на «Волге» начальника «Сибакадемстроя» Лыкова. Из прапорщиков первым поехал Иван Анатольевич Надирняк, сейчас уже покойный. Он там был в июле-августе-сентябре. Я — октябрь-ноябрь-декабрь. Туда нас отправляли в соответствии с приказом по «Сибакадемстрою» от нашего полка в Новосибирске. Я был здесь командиром взвода и там выполнял те же функции, только разница в количестве личного состава. Если здесь у меня обычный взвод около 24 человек, то там он был размером с роту — в 140 человек. Среди солдат в основном выходцы из Средней Азии и Кавказа.

Работали на саркофаге, разбирали завалы, затем таскали туда графит. Приехали осенью. В ноябре уже пошла слякоть, туман, дождь. Вокруг яблоки здоровенные висели, а есть нельзя — радиация. Деревья вообще еще больше грунта впитывали радиацию. Жили мы за 30 км от станции, возили нас каждую смену туда. Взвод ездил на двух автобусах. Приезжаем, я получаю задачу от руководства УС-605, приступаем к работе. Обычно список уже был готов, что и кто будет делать. Распределяешь людей по группам, одни работают, другие их подменяют постепенно. Там надо три минуты — успеть взять что-то, пройти расстояние и выбросить. Прибежишь, схватил, убегай. Работать можно 2-3 минуты, максимум 5 минут, иногда возникали заминки, кто-то из солдат что-то не понимал, приходилось показывать на своем примере. Радиацию рассчитывали дозиметристы, но все равно норму перерабатывали в разы.

Кроме нас, военных строителей, там работали и военные химики, инженерные войска. В общем, более-менее по профилю, а не простые мотострелки. С Красноярска, Челябинска. Были и из Топчихи, где стоял химполк. Последних набирали уже в 1987 году для дезактивации почвы, как потом оказалось — совершенно неэффективной.

Домой вернулся в декабре. Появилась тошнота, на теле выступала сыпь — кровь уже начинала портиться от воздействия радиации. Год еще отслужил, лежал в госпитале ведомственном в Новосибирске. Затем дали инвалидность и предложили уволиться. Тогда все начинало разваливаться. Я же имел много специальностей, решил, что не пропаду и пошел в СМУ-4 электрослесарем на башенные краны. Там проработал до 2015 года — сначала в СМУ-4, а затем и в СМУ-55.

Олег Иосифович Шилибольский, заместитель главного инженера по охране труда и промышленной безопасности УС-605:

В Белокурихе я побывал впервые, когда в Чемровке солдат с вышки убил путеобходчика, мы тогда ездили вместе с Фёдоровым в войсковую часть в Чемровке, разбирались с этим случаем. Запомнилась ещё гибель крановщика Геннадия Филимонова, когда опрокинулся кран на станции перекачки около Катуни. А ещё был случай, когда, кажется, где-то в Томской области (или на границе Новосибирской и Кемеровской областей) на дороге обгорел и скончался водитель из Белокурихи, когда у него примёрзла солярка. А в основном в Белокурихе мы вели профилактическую работу, это воспринималось хорошо, каменщики и монтажники были людьми дисциплинированными и выполняли все наши требования. Всегда от поездок в Белокуриху получал хороший заряд.

За период нашей смены — а в Чернобыль я приехал в конце июня 1986 года и уехал в сентябре, пробыв там примерно 70 дней — тяжёлых случаев я там не помню. ЧП были, но смертельных случаев — ни одного. Мы, а нас было человек 16, наблюдали за монтажными и строительно-монтажными работами — и там ни одного ЧП не произошло. Если не считать случая, когда цементовоз врезался в дом, где жила одна бабушка, но и там жертв не было. В каждом СМУ, а их в зоне ликвидации аварии было несколько, имелись инженеры по охране труда, их мы собирали каждую неделю, и они отчитывались перед нами, а мы ставили им цели.

Расскажу такой момент. Периодически, когда туда приезжал министр Славский, он заслушивал руководство УС-605. Каждый руководитель отдела отчитывался перед ним о той работе, которую он выполняет. Когда очередь дошла до меня, Славский спросил: «Какую цель ставите перед собой здесь вы и ваша служба охраны труда и промышленной безопасности?» Я ответил: «Ставлю цель, чтобы к тем жертвам, которые появились из-за аварии, в процессе ликвидации не добавилось больше ни одной, и не было ни одного несчастного случая». Он воспринял такой ответ хорошо, потом вручал нам грамоты. И я очень дорожу своей грамотой, потому что этого человека я беспредельно уважал. Не открою Америку, если скажу, что все наши работники относились к нему с величайшим уважением. Это был титан, благодаря которому, а также Лыкову, Белокуриха стала городом. И значительный вклад в ликвидацию аварии выполняла смена, которой руководил Лыков как начальник УС-605. Это при нём были поставлены все конструкции вокруг четвёртого реактора, и он был закрыт сверху. Это была сложнейшая работа.

Изготовление бетона, доставка его на место и укладка — это были три самых важных момента для всего процесса ликвидации. Лыков принял стройку, когда там была тяжёлая обстановка: бетонные заводы толком не работали, бетон выдавался с большими недовыполнениями. А бетон, точнее, его количество, решало всё — к объекту нельзя было подступиться, пока вся площадь вокруг не была покрыта слоем бетона, так сильно фонила пыль, выброшенная из реактора. Когда стройку принял Лыков, вопрос упирался в количество бетона и в работу транспорта. Вместе с Геннадием Дмитриевичем приехали наши специалисты — Денисов, Нагорный, Себелев, Торопов, Химичев, все вместе они в короткий срок наладили работу бетонных заводов и транспорта. Когда стало можно подойти к реактору, закачкой бетона внутрь конструкции занялось отдельное подразделение, кажется, из Подмосковья.

Председателем государственной комиссии в это время был Геннадий Георгиевич Ведерников — бывший первый секретарь Челябинского обкома, а на тот момент заместитель председателя Совета Министров СССР, очень волевой и целеустремлённый человек. Даже всесильный Лыков очень волновался, когда ходил на заседания комиссии, а проводились они каждый день. Кстати, когда я первый раз встретился там с Лыковым, я застал его курящим, хотя в Новосибирске он не курил никогда. Утро начиналось отчётами председателей всех служб — и так было до тех пор, пока не удалось наладить должного порядка, пока не заработал нормально транспорт, а заводы не стали выдавать в сутки до 4,5 тысяч тонн бетона. Таких объёмов не знал даже наш прославленный Славский, поэтому он и просил Лыкова организовать съёмку документального фильма про Чернобыль, которую выполнили наши новосибирские кинематографисты. А если бы Лыкову не удалось справиться с работой, то Ведерников просто убрал бы его оттуда — и это означало бы и политическую, и производственную смерть для Геннадия Дмитриевича.

Сферы монтажных работ и работы автотранспорта требовали внимания больше всего, поскольку в процессе ликвидации аварии было задействовано колоссальное количество автотранспорта — бетоновозы, краны, грузовики. Александр Яковлевич Торопов занимался всей механизацией, а передо мной стояли вопросы охраны труда. Один только «Демаг» был совершенно уникальный кран, который был специально заказан для Чернобыля в Германии. Его опорная часть — 12,5 метров, ширина гусеницы — 2 метра. На минимальном вылете грузоподъёмность составляла 1000 тонн, а на вылете в 70 метров мог поднять конструкцию в 150-170 тонн.

Очень впечатляющей была картина, когда бетон с бетонного завода привозили на станцию перегрузки. Это была эстакада, к которой могло подходить до 15 машин одновременно. Грузовики с завода въезжали на эстакаду, внизу вставали «грязные» машины, которые отвозили бетон на станцию. Когда Ефим Павлович увидел эту картину, эту огромную цепь машин, которая двигалась по кругу, он сказал, что ничего подобного за свою жизнь не наблюдал — а ведь ему тогда было 88 лет и он прошёл путь от мастера до министра.

С транспортом сложностей было много, особенно по ночам. Подъезжая к станции, водители могли запутаться, куда нужно ехать, мы выезжали и ставили плакаты с указателями. Сложным было и газовое хозяйство — кислород, ацетилен…
На дворе был 1986 год, оставалось совсем немного времени до развала Союза, но каким же мощным был интернациональный порыв людей из всех республик! Приезжали из Узбекистана, Таджикистана, Казахстана — отовсюду. Их призывали с гражданской службы, поэтому мы называли таких ликвидаторов «партизанами». Все работали в едином порыве, уезжать никто не хотел, даже получая предельную норму облучения в 5 рентген, после которой людей отправляли обратно. Так они специально прятали дозиметры, чтобы продолжать работу. А у нас страдали от радиации в первую очередь те, кто курил. Не курить было очень важно — потому что ходили в маске, которая хоть и не идеально, но защищала от радиации. Чтобы покурить, надо было маску снять — вот тут люди и хватали эту гадость. А так работа практически ничем не отличалась от той, что мы делали в Белокурихе.

Командир отдельной роты военных строителей в Белокурихе в 1978-79 гг (затем был переведен в в/ч 42641 г. Новосибирск) Евгений Бучма:

В Чернобыле я находился с 15 октября по 30 декабря 1986 года, призван был в качестве помощника замначальника штаба по кадрам УС-605, на этой должности пробыл почти месяц, затем с 10 ноября был заместителем командира полка по общим вопросам. Основная моя задача была в формировании команд для работы на объекте (станции). Команды состояли из так называемых «партизан» — тех, кто призывался в Чернобыль на три или шесть месяцев, хотя кто-то приезжал в итоге всего на пару дней. Солдат срочной службы не было. Мы жили в Иванково — сразу за ограждённой 30-километровой зоной, штаб наш находился в школе.

Самое страшное было — собирать грязь вокруг реактора. Тогда ещё сифонило во все дыры, потом ещё доделывали крышу и занимались дезактивацией машинного зала. Малую радиацию не собирал никто — она и сейчас лежит там.
Первое впечатление по приезде на станцию — жутковато смотрелись таблички, на которых было написано «1000 рентген», «500 рентген» и так далее. Посмотришь — и аж съёживаешься. А проходит три дня, ты видишь, что тебя не бьёт током, не кусает — и начинает казаться, что всё в норме. Только дозиметристы говорят: получил свои 20 рентген — и всё, больше от тебя ничего не надо.

Радиационная обстановка в помещениях менялась быстро. Дозиметристы пройдут, проверят помещение, определяют, что ты можешь находиться там 20 минут. Потом ты меряешь своим прибором (а они были не у всех) — а там уже 100 или 200 рентген. Или в помещении — у двери 50 рентген, а чуть дальше — 500. Значит, где-то образовалась дырка, через неё идёт прострел. Ориентироваться сложно.

А чем защищаться? Рукавицы, фартук как в рентгенкабинете, который прикрывал только спереди до колен. Поэтому людей старались беречь. Допустим, говоришь, чтобы с утра завтра прислали 300 человек, днём — ещё 300, и то не всех сразу, а по очереди, чтобы они не ждали своей очереди прямо у объекта и не хватали дозу. Сварочные работы проходили так: на каждого сварщика ставится пять человек, каждый бегом несёт детали, которые надо сварить, на небольшое расстояние, потом бросает на землю, подбегает следующий, несёт немного дальше, бросает — и так далее. Сварщики тоже не делают всю сварку, а меняются каждые две минуты. А если получил 25 рентген — всё. Считай, лучевая болезнь. Первым, чтобы набрать такую дозу, хватало суток, потом уже задерживались подольше. Кто получил 20 рентген, тех отправляли за зону, туда, где почище.

Некоторые говорят — что, мол, такое Чернобыль, ерунда. Не боевые же действия. И действительно — не боевые: на войне-то от снаряда можно спрятаться, а здесь от радиации — некуда. Самое страшное — люди знали, что идут туда, где может быть смертельный исход, сознательно выполняли долг, рискуя жизнью.

31 декабря я приехал домой, когда жена уже думала, что Новый год будем встречать в Киеве. Через полмесяца вышел на службу — и меня замучила слабость, при этом ещё невозможная потливость. В феврале прошёл медкомиссию — показала туберкулёз. Повезло, что я был ещё на службе: меня сразу отправили в госпиталь, где пролежал три месяца, потом отправили на два месяца в военный санаторий в Алупке, в Крыму. Там начальник отделения полковник Кривошеин продлил мне пребывание на два месяца, потом с замначальника санатория договорился ещё на два месяца — и вышел в итоге здоровым.

Александр Яковлевич Торопов, работавший в свое время главным механиком СМУ-4, на УС-605 принял должность заместителя главного механика. Вот как он вспоминает работу в зоне заражения:

В Чернобыль меня выдернули прямо из отпуска, который я проводил в деревне. Я занимался строительством, оснащением и монтажом бетонного завода непрерывного действия. А кроме того, мы отвечали за технику. Это мы пытались запустить на крышу реактора луноходы. На станции Тетерев в ста километрах от станции они повели себя хорошо, а когда забросили их на реактор, они не проработали и часа — встали. Уровень радиации был настолько высоким, что отказала вся электроника. Попробовали сделать пультовое управление на кабеле — вроде пошли, но через 60-70 метров встали снова. Оказалось — разряжается аккумулятор. И в итоге крышу дезактивировали солдаты лопатами, сбрасывая в жерло реактора всё, что возможно, засыпали щебнем, а потом заливали бетоном.

Запускали немецкие бетононасосы фирмы Liebherr, Putzmeister, Schwing. Раньше мы с ними не работали, поэтому и сами учились, и людей по ходу учили. Занимались их эксплуатацией и небольшим ремонтом. У бульдозеров освинцовывали кабины, чтобы увеличить время работы персонала. Потом монтировали тоже новые для нас башенные краны Demag весом до 130-300 тонн, кажется, всего их было 12. Больше было некому — иностранных специалистов в закрытую зону не пускали, да они и сами бы туда не поехали. С прочтением инструкций и переводом трудностей не было.

Когда вертолёт обрезал трос на одном из «Демагов», меня отправили в Брест, куда из Германии должны были привезти новый трос. Когда я прилетел туда, троса ещё не было. Начальник аэропорта предложил мне съездить посмотреть Брестскую крепость. Но не успел отъехать от аэропорта, как мне звонят по рации и сообщают — трос привезли. К вечеру того же дня его уже установили на «Демаг» и он работал. С момента аварии прошло только полтора суток. И так было во всём: то, на что в обычной жизни уходят месяцы, делали буквально за часы и минуты. Работы на станции шли круглосуточно. Ночью там подвешивали аэростаты с прожекторами, правда, свет получался неверным — аэростаты раскачивались, хотя и были на тросах. Потом стали устанавливать специальные мачты на «Демаги», на которые ставили прожекторы. Освещением занимался в основном наш Сергей Дрозд, начальник УЭС, они же протягивали кабели для сварщиков.

А когда саркофаг уже закрыли бетоном, встал вопрос, что делать с излишней техникой, можно ли её вернуть в народное хозяйство. И тогда занялись её дезактивацией. Можно ли отмыть машины от радиации — никто не знал. Отмывали частично — до общего уровня фона на станции — некоторые машины мыли по полмесяца, потом грузили с платформы на железнодорожные тралы и увозили в закрытые города под Красноярском, Томском. Перевозили не просто так — когда машину загоняли на поддон, сверху её укрывали полимерным материалом, похожим на вспененный полиэтилен. Сначала технику отправляли в Жёлтые Воды (Днепропетровская область). Там работало целое подразделение из солдат, которые и занимались дезактивацией.

Неотмытую технику надо было по-хорошему захоронить в шахте, но времени на это у нас не было, поэтому вырыли траншею, выставили машины туда, обмотали их колючей проволокой и так и оставили.

Кое-что доехало до Новосибирска, например, один «Путцмайстер». До какой-то степени его отмыли ещё на Украине, а домывать отправили сюда. Направили его на Новосибирский завод химконцентратов, там мыли его ещё два месяца. Но механизмы так до конца отмыть и не смогли, хотя мыли и с химреагентами, и с моющими веществами. Сверху радиоактивная пыль ещё смывается, а на внутренностях, которые соприкасаются друг с другом — нет. Поэтому в народное хозяйство технику полноценно так и не вернули…

Подъём у нас был в пять утра, до шести часов — завтрак, потом уезжали на станцию и возвращались в 10 вечера. Пока помоешься — на часах уже 11-11.30.

Тяжёлое впечатление осталось от посещения Припяти. Там было управление механизации, мы искали клин-бабу, которая подвешивается на экскаватор, чтобы разбивать бетон. Несмотря на то, что весь город после эвакуации был обнесён колючей проволокой, магазины стояли разворованные. Во всём городе не прожужжала ни одна муха, ни один комар, ни одна птица не пискнула — животные ушли и улетели оттуда все. Зато хорошо росли ягоды. Были случаи — подходишь к солдатику-«сачку», который набрал себе пилотку вишни, и говоришь ему: «Что ты делаешь, она же грязная!» «Да какая же она грязная, — отвечает, — смотрите: руки у меня чистые, пилотка тоже чистая!»

А когда в конце сентября мы закрыли реактор — вернулись аисты.

Вообще непросто свыкнуться с мыслью, что опасность окружает везде. Дозиметрическая служба работала хорошо, перед началом работ дозиметристы обходили помещения и после замера радиации сообщали, сколько времени можно здесь находиться. Может быть, только полчаса, не больше. Потом мне выдали японский прибор, который мог моментально показывать уровень радиации. И вот заходишь с ним в помещение, а он показывает, что идёт «прострел» до 300 рентген и даже три минуты находиться здесь опасно. А только утром дозиметрист был здесь и говорил, что такого не было. Когда залили 4-й энергоблок бетоном, уровень радиации упал раз в 10-15, стало немного попроще. Но это мы ещё не делали никакую грязную работу, которая процентов на 70-80 лежала на плечах солдат. Некоторые солдаты, которые хотели быстрее попасть домой, просились выполнить какое-то действие ещё раз. Они не понимали, что, если критическую дозу радиации набираешь постепенно, она может не оказаться смертельной, а набрав всё сразу, они просто не доедут до дома.
Надо признать: растаскивали многое. Например, бельё. На каждый день для солдат заказывали 500 комплектов белья. Могли заказать, а фактически не сменить, а на следующий день получить ещё 500. Или был случай: врезалась в дом и перевернулась машина с цементом. Мне поручили убрать её. Прикидываем: машина весит семь тонн, да в ней цемента 20 тонн — надо подгонять «Либхер», иначе не справиться. Утром еду на станцию, чтобы распорядиться о доставке крана, остановился на месте ЧП, заглянул в машину — а цемента-то и нет, за ночь растащили.

Иван Михайлович Себелев, ведущий инженер отдела испытаний материалов и конструкций «Сибакадемстроя», в Чернобыле — начальник отдела с таким же названием УС-605:

Наш бетонный завод был постоянного действия. Бетона выдавали в среднем 120 кубометров в час, машины-бетоновозы подходили одна за другой и вставали борт к борту. Два завода работали постоянно, третий стоял на подстраховке и выдавал меньше бетона, чем первые, а ещё один мы монтировали в зимнем, утеплённом варианте — поскольку и после заливки саркофага бетон требовался ещё не один месяц.

Цемент нам привозили со станции Тетерев, его требовалось 350 килограммов на кубометр бетона. И для 5 тысяч кубов бетона, которые выдавались за смену (это максимум, в какие-то дни было и по 1,5-2 тысячи), нам нужно было привезти 1800 тонн цемента. Разделите на 20 тонн — вот столько раз к заводам подъезжали цементовозы, которые ходили непрерывно туда-обратно.

Наш отдел следил за качеством песка и щебня, всё отражая в журналах. Контроль качества всех материалов был поставлен там очень чётко, и без нашей команды там ничего не делали, а мы говорили, что пойдёт на бетон, а что — на отсыпку площадки. Простои для нас были недопустимы, и все механизмы работали, как часы — автотранспорт, бульдозеры, бетонные насосы. А Александр Яковлевич Торопов следил за тем, чтобы они работали хорошо.

Нашей задачей было также следить за тем, чтобы подвижность бетонной смеси была постоянной, чтобы она не расслаивалась в трубопроводе. Если бетон становится жёстким, бетононасос быстро выходит из строя. Мы отбирали пробы бетона на бетонном заводе, на пункте перегрузки, на всех участках реактора, где бетон укладывали — контрфорсы, разделительные стены. Я составил такой график, чтобы люди получали как можно меньше радиации, по очереди направляя их в разные места. Для испытаний мы готовили образцы бетона в виде кубиков, отвозили их в Вышгород под Киевом, где на бетонном заводе была мощная химическая лаборатория, и там испытывали наш бетон.

Ко всему подходили рационально, а к разным рацпредложениям — настороженно. Когда заводы наладили выпуск бетонной смеси, ко мне пришли два товарища с десятилитровой канистрой. Говорят — изобрели новую добавку для бетона. Я спрашиваю: «Вы понимаете всю меру ответственности? Идите к моему начальнику, если он даст добро — тогда и попробуем». На четвёртом заводе опробовали, сделали несколько кубов бетона, но в итоге только забетонировали ими площадку. Рисковать никто не хотел.

Сейчас можно услышать такое, будто наш бетон над реактором трещал. Это не означает, что он был плохого качества — это просто непонимание сути дела. В каскадную стенку было залито десятки тысяч кубометров бетона, туда невозможно было установить арматуру. В процессе затвердения бетон выделяет большое количество тепла и там должны были появиться трещины, но это не означает, что он разламывался. Сквозными эти трещин не были — иначе фон в этих местах при замерах был бы крайне большим.

Все мы страдали от ожога горла. Радиоактивная пыль поднималась и оседала в горле. Начиналось с высокой температуры, 38-39 градусов, иногда до 40 — как при ангине, а потом на два-три месяца начинался долгий кашель. И сейчас, если днём приходится долго говорить, к вечеру пропадает голос. Противогазы не спасали — они же могут защитить только от химии. Другое дело респираторы. Они были разного цвета — синие, зелёные, а самыми лучшими оказались белые. Белые респираторы дольше всех держали воду, которую набирали в них, что пыль не попадала в нос и рот.
Однажды к нам прислали четырёх офицеров, приходят они с карточками, а у кого до предела осталось 0,1, у кого 0,2 рентгена. А у меня на бетонном заводе, даже не на станции, на рабочем столе фон в 70 миллирентген — в десятки раз выше, чем естественный фон. Звоню, спрашиваю: «Кого вы мне прислали?!» Говорят: «Кого прислали — того и принимай». Пришлось бороться, чтобы этих людей отправили по домам, а мне отвечали, что они ещё не отслужили свой срок.
В той смене, которой командовал я, пять человек защитили кандидатские диссертации — я в 1992 году, а в 1998 году и докторскую. Претензий по качеству к нам не было.

По поводу радиации. По дороге в столовую мы могли забежать в туалет, только для этого надо было перейти дорогу, по которой постоянно возили стройматериалы. А кому хочется бежать через дорогу? На нашей стороне у дороги стоял КрАЗ, за него мы все и бегали. Однажды туда забежал дозиметрист с не выключенным прибором — и как он заверещит! Оказалось, что фон в этом месте у машины был очень высоким. В тот же день КрАЗ увезли и засыпали.

Кормили нас прекрасно — но однообразно. Гречкой, которая сама по себе очень сытный и полезный продукт, там наелся так, что до сих пор не могу её есть. Однажды пришли в столовую и дружно начали стучать ложками, требуя картошку. Вышел шеф-повар и говорит: «Не могу, не положено, картошки в меню нет». Но на следующий день её всё же для нас приготовили — но только один раз. Проблем с питанием у нас не было, ели много, однако вес не набрал никто. Радиация способствует быстрому разложению пищи в организме.

Ощущения от первого посещения зоны — незабываемые. Вспоминается «Пикник на обочине» Стругацких, такое ощущение, что даже пилотка на голове приподнимается. Въезжаешь в Чернобыль (всего были три вида пропусков — в Чернобыль, Припять и всюду, у нас был пропуск категории «всюду»), видишь жилые дома, кукол и горшки с цветами на окнах — и понимаешь при этом, что ни одного жителя в городе нет. Это страшно. А тем более Припять — огромный многоэтажный город — и тоже безлюдный.

Хвойный лес стоял рыжим, его так и звали «рыжий лес» — из-за радиации хвойные деревья получили ожоги, зато лиственные наоборот, разрослись буйной зеленью. Грибы росли как на дрожжах. Мы жили в Голубых озёрах, недалеко от леса, и как-то утром я заметил маленький гриб. Поставил рядом с ним веточку. Вечером иду назад и вижу: гриб разросся до громадных размеров.

Тогда мы давали подписку о неразглашении, а сегодня уже можно рассказать о том, как на правительственной комиссии серьёзно обсуждались вопросы борьбы с грызунами. Я сам не видел, а инженер Игорь Тимашков как-то заходит и говорит: «Михалыч, там, на блоке, крысы огромных размеров!» Для них радиация оказалась родной стихией, пригодной для размножения, плюс к этому они стали ещё умнее.

Отправляли в Чернобыль всех специалистов, кого могли найти, а доставали людей чуть ли не из-под земли. Как-то встретил утром на заводе незнакомого человека. Иду к начальнику района с вопросом — кто это? Оказалось, что ночью остановился компрессор на бетонном заводе, а этот человек — специалист, который должен решить проблему. Через два часа снова его встретил, пригласил к себе, и мы разговорились. Он рассказал: «Я главный конструктор компрессоров. Сидел на даче, подъезжает машина, из неё выходят два товарища и говорят: «Садись с нами, полетели в Киев». «Надо же домой заехать, хотя бы паспорт взять!» «Какой паспорт, поехали!» Но домой всё же завезли — сказал жене, что срочная командировка. Самолёт на аэродроме меня уже поджидал, прилетели в Киев, к трапу сразу подогнали машину и привезли сюда в том спортивном костюме, в каком был на даче». Через четыре дня конструктора отправили обратно.

Кругом висели плакаты типа «Место подвига — Чернобыль», но никто ни о каком героизме тогда не думал. Люди просто выполняли ту работу, которую им поручили, слова «подвиг» не произносили. И только потом, несколько лет спустя, мы осознали, какое дело совершили все вместе и каждый в отдельности.

В бумагах мы отражали всё, что делали, сколько использовали при производстве бетона, песка, цемента, щебня, других добавок. Когда сдавали отчёт о работе проверяющей комиссии, её начальник сказал, что вопросов к нам нет. Вопросы возникали к геодезистам: почему недолили бетон там, почему здесь, а как докажете, что все опоры стоят вертикально. Отношение ко всему было более чем серьёзное. Работали в режиме мозгового штурма, рассматривая самые разные варианты. Если теперь посмотреть, как всё это было организовано, то понимаю, что это и была та самая система менеджмента качества, которой сейчас так не хватает. Нас в этой системе воспитывали, и это помогло сделать нам свою работу качественно. Сейчас я могу сказать, что если бы и теперь все работали так, как в Чернобыле, то жили бы в тысячу раз лучше.

Александр Иванович Нагорный:

В Чернобыль я напросился у Лыкова сам. После взрыва Лыков съездил в Чернобыль вместе со Славским, посмотрел обстановку, потом приехал в Белокуриху. Помню, как мы с ним сидели и разговаривали на Песчанке. Я спросил: «Возьмёшь меня с собой?» Он отвечает: «Куда я тебя возьму? Там всё по районам разбито, полковники действующие их возглавляют. Не вижу для тебя там места». Уехал Лыков туда 15 июня, а через две недели вызывает меня. «Я, — говорит, — нашёл тебе работу».

Я поехал туда во вторую смену. Первая к тому моменту запустила бетонные заводы с выработкой до 5 тысяч кубов бетона в сутки — такого мировая практика ещё не знала. Меня назначили начальником 8-го района — так называемого узла перегрузки. Туда на 200 МАЗах возили бетон с заводов, которые были в 11 километрах, перегружали в миксера и эти миксера везли бетон на станцию, до которой было три километра. Эстакада, когда я приехал, была ещё не до конца готова, я её достраивал. В августе о нашей работе писали в «Правде».

Кроме меня, из СМУ-4 поехал только один человек — водитель Михаил Фефелов. Это был мастер на все руки, я звал его Конёк-горбунок. Он там возил Лыкова. Потом ещё приехал Александр Торопов из Златоуста — к тому моменту он в Белокурихе уже не работал.

В Чернобыле я пробыл с 15 июля по 30 сентября — два с половиной месяца. К тому моменту уложили почти весь бетон, оставались только монтажные работы наверху.

За 2,5 месяца я получил 15 рентген, при том что смертельной считалась доза 25 рентген. У многих облучение стало сказываться сразу, а у меня всё вылезло немного позднее. В 60 лет появилась болезнь Паркинсона.
Сериал «Чернобыль» я смотрел. Но я ещё заранее сказал, что фильм будет вредный. В таких количествах, как показано там, водку никто не пил. Чтобы отстреливали животных — такого тоже не помню, тем более так, как это показали в эпизоде с убийством коровы, которую доила старуха. В общем, очень многое в фильме притянуто за уши.

Фото из архива ветеранов.

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован.